Режевские легенды, предания и сказы
Хозяйка…
В веровании крестьян страны Самоцветов сочеталось православие и идущая с какой-то языческой древности вера в дух Камня – Хозяйку, которая всем здесь на Урале заправляет. С одной стороны, у горщиков и старателей были свои святые (к примеру, Параскева Пятница), оклады их икон украшались лучшими самоцветами. С другой стороны, Бог, как и царь, далеко, а заправляет здесь всем Хозяйка, с которой нужно было найти общий язык. Об этом следующая история.
А. В. Маковецкий
Заветное место
Лыжня от Колташей бежала вдоль Режа ломко, выписывая вместе с рекой замысловатые коленца: майским половодьем в этих местах сваливало в русло всё, чем богаты пойменные берега, заставляя его петлять по долине сквозь нагромождения стволов, уходя иногда протоками в обход речного бурелома.
Широкая спина рослого, крепко сбитого Андрея сочилась паром на фоне заснеженного осинника, напоминая просыпающийся вулкан. Сходство дополняла мерцающая и потрескивающая в предрассветных сумерках папироска.
Костя, щуплый парнишка невысокого роста, еле поспевал за братом по проторенной лыжне, упрямо сжав зубы. На спине болталась тяжёлая котомка, доверху набитая отборными самоцветами: штуфами с турмалинами, кристаллами топазов, небесно-голубых аквамаринов и аметистами.
— Привал! – зычный голос Андрея заставил подняться на крыло спавшую в подлеске тетеревиную пару. Костя, ухнув бесформенной грудой прямо в снег, опёрся на котомку и, прикрыв глаза, задумался…
…В тот февральский субботний вечер народа в избу к Вениамину Павловичу, его деду, набилось столько, что супруга пожилого горщика только охала, собирая на стол немудрёную закусь. Воздух в комнате загустел от ароматов табачного дыма, квашеной капусты и солёных крестьянских словечек. Мужики, что камнем промышляли, понаехали отовсюду: Конёво, Черемисское, Озёрный, даже от режевских был выборный. Из самой Шайтанки только Вениамин ещё силу держал, компаньонов уж не стало к тому времени: Егор в городе пропадал, а Василий и вовсе в другой край самоцветный отправился, царство ему небесное. Больше и не осталось никого, дело-то наше каменное совсем пропащее: раз окунулся в него с головой и поминай, как звали.
Поводом к такой невиданной сходке была череда странных случаев, прокатившаяся тёмной волной от Крутихи до Колташей. Первое слово взял сам Вениамин на правах хозяина:
— Ну, друже, говорить долго не буду, да и не умею. И то вы знаете, что Хозяйка на Адуе лютует, видать, обидели чем. Вон, у Петра брательника медведь задрал на прошлой субботе, не даст соврать. Пётр хмуро кивнул, пряча огромные кулачищи под стол.
— Саныча из Мостовой привалила давеча в яме, — продолжал горщик, — да аккуратно, с выдумкой: по плечи значит, так, что откопаться не смог. На вторые сутки, сказывают, сердце остановилось, от безнадёги.
Мужики завозились, зашумели.
— А Митька-то, Митька! – вскочил молодой парень из Колташей. Прямо из занора гадюка прыгнула!
— Да брешут всё! – седой старец от режевских сморщился. Откуда змее в занорыше взяться? Сам, поди, отравы нажрался какой, али водки лишку хапнул!
Кто-то вскочил, опрокидывая табурет.
— Тихо! – зычный голос хозяина прогремел как выстрел. Все мастаки цапаться, а что решать будем? Жаль, Ваньши нет, уж он-то всегда дело говорил. Да где теперь Ваня? На Адуе остался… Взрослый, здоровый мужик замёрз! Или вон, Степаныч из Конёво, который тайной от всех копал. Сгорел в пожаре, оглоед, не к ночи будет помянут. Часто у нас мужики в лесных пожарах горят, а?
Вениамин обвёл всех тяжёлым взглядом.
— То-то, — вздохнул он с облегчением, — давайте думать, чего.
Встал тот старец, из Режа который.
— Веня, не серчай. То от страху больше, как я погляжу. Видать, сильно мы Хозяйку обидели, что она нас в расход определила. А и то сказать, за что нас любить-то? За то, что бычьи потроха в копь валим? – сосед старика заёрзал на стуле. – Или за делянки самовольные? А может, за то, что самоцветье без разбора тащим? Что отцов наших наставленья забыли?
Повисла такая густая тишина, что казалось, и захочет, если кто пошевелиться – не сможет. — Вот! – удовлетворенно крякнул старик. А теперь давайте каждый скажет, по делу…. Прохор!
Разошлись на следующий день, уставшие. Постановили собрать лучшие самоцветы, у кого какие были, и отнести на Адуй, Хозяйке поклониться. А до того не промышлять камнем вовсе, кому жизнь дороже копейки станет. В одном разошлись только: место, где следует гостинец оставить, каждый по-своему представлял. Кто говорил — на Семёнихе, кто на Тощак указывал, кто у Адуй-камня хотел прикопать. Мест таких набралось с полсотни, коли не больше.
Решили так: отправить человека, от камня далёкого, но чтобы места знал, на любую копь мог выйти. А там уж, на авось понадеялись – Хозяйка, мол, сама покажет, где оставить. А не покажет, так вертать придётся: такие камни мужики лишь раз могли собрать, вторых таких по всему Уралу не сыскать было.
В гонцы определили Андрея, внука Вениамина Павловича. Парень горячий был, ладный, а главное, камнем не промышлял. Весь Адуй исходил с ружьишком, но под ноги не глядел, разноцветных искр не выискивал. Тут охота на охоту нашла, страсть на страсть.
…Пока камни собирали, уже и март в полную силу встал, солнышко веселее заиграло.
Андрей, хоть затею не одобрял, поперёк дедова слова пойти не посмел, согласился.
Единственно, попросил напарника себе в поддержку: второго внука Вениамина, Костю.
Парень, конечно, супротив Андрея пожиже был и помладше – девятнадцать лет исполнилось только-только, но тайгу и камень знал, даже жилку свою имел, на слиянии Режа и Адуя.
Костя долго не раздумывал, сразу согласился. А чего думать, коли уже дома засиделся, кайлушка ржавыми пятнами пошла? Тот, кто рядом с камнем уральским вырос, по-особому и живёт, и дышит: живицей лесной да хвоёй запревшей… И время здесь по-другому бежит, нежели в городе: прозрачными струйками льётся, легонько так, звенит на перекатах разноголосо, словно девчушка смеётся, что с подругами заигралась.
Решено было лагерь у Костиной ямки сделать, а оттуда уже по другим местам побегать, место заветное поискать, где гостинец оставить надобно. Вот, в середине марта, они с Андреем и отправились в неблизкий путь. Брат нёс всю поклажу, ружьё, а Косте доверили самое ценное – самоцветы.
— Подъём! – Андрей закинул пожитки на спину и встал на лыжи.
Костя с видимым усилием заставил себя подняться, надеть котомку. По случаю рано нагрянувшей оттепели лыжи проваливались глубоко, иногда уходя с бульканьем под наледь. Идти было тяжело, но к вечеру, основательно вымокнув и преодолев более пятнадцати километров, братья вышли к устью Адуя.
Первым делом запалили костёр и, скинув с себя влажную от пота одежду, стали сушиться. Сохли долго, то и дело, подкладывая в огонь большие охапки понизушника — высушенных временем на корню сосновых веток. Уже после началась обстоятельная подготовка лагеря к долгой стоянке: пилились дрова, стелился толстым слоем лапник для ночлега, натягивалась парусина. Спали в ту ночь таким здоровым и крепким сном, что даже пировавшая возле остывшего котелка с супом лисица не потревожила братьев.
Наутро разделились: Костя принялся чистить основательно промёрзшую яму, заложенную между двух крепких, угрюмых сосен, а Андрей, нацепив котомку с самоцветами и подхватив ружьё, вышел по маршруту в сторону Семенинской копи. Так они и работали: Костя в ямке колотился, Андрей по копям дедовским бегал, знака ждал от Хозяйки.
Неделя утекла незаметно, как это бывает, когда всё вокруг подчиняется настоящему, нетронутому человеком природному темпу. Ямка у младшего брата подросла, стала заметно глубже и шире. Он шёл по проводнику то в одну, то в другую сторону, пока за шиворот не стал сыпаться кварцевый песочек из-под корня одной из сосен. С сожалением постучав лопатой в заманчивый борт, Костя начал работать по мёрзлому пегматиту вглубь, уходя в небольшой пережим по тонким листочкам слюды и красноватому шпату.
Вечера были наполнены живым общением. Братья виделись редко, и ещё реже удавалось спокойно поговорить: семейные хлопоты старшего, постоянное отсутствие младшего и жизнь в разных деревнях не в пользу родственных отношений складывались. Андрей-то в Черемисской хозяйством обзавёлся и семьёй прирос.
К середине второй недели грянул мороз, будто зима попыталась нанести решающий удар по тонкому весеннему равновесию. За ночь всё превратилось в стеклянное царство: обледенели деревья, пожитки, снег покрылся слоем твёрдого наста. Стыло, в лесу сделалось, неуютно.
Посидев возле утреннего костра за чашкой крепкого чая и посовещавшись, парни решили выйти в обратный путь. Невесёлые мысли, конечно, роились – обнадёжились старики, на братьев понадеялись. Но особой вины они за собой не чувствовали, сделали, что смогли. На совесть сделали. И то ещё думал Костя, что не нужен был подарок этот Хозяйке, не тем люди от грехов своих откупиться хотели.
Путь предстоял неблизкий, поэтому долго лясы точить не стали, принялись вещички собирать. На дорожку присели по обычаю, Андрей закурил, задумчиво посмотрев на припорошённую лёгким снегом ямку. Вдруг, упруго поднявшись, сгрёб кайло и спрыгнул вниз. Пожалуй, первый раз он к горному делу прикоснулся: до той поры забаву эту стороной обходил, с подозрением на горщиков посматривал. Видел, как народ, что у камня вошкается, на глазах тает. И не резчики да гранильщики какие-нибудь, а самый обычный люд из крестьян, что копейку на ямах заработать хотели. Поначалу деньгами охотку меряют, потом камешками, которые и для себя сохранить можно, а после уже и временем. До встречи с камнем, оставшимся. Тут уже и семья, и хозяйство по боку: лишь бы озноб унять, лихорадочный.
Андрей, примерившись, с молодецким воплем ухнул кайлом с замаха в борт, Костей оставленный. Что-то подцепил, вывернул. На дно вывалился бесформенный кусок кварцевого ядра, и… земля с гулом вздрогнула. Освобождённая порода нарушила шаткое равновесие, и сосна, которая за ночь из-за налипшего снега стала много тяжелее, начала оседать. Андрей, пытаясь увернуться, зацепился за камень, выпавший первым, и растянулся прямо на дне. Дерево, величавое в своей неторопливости, мощно обрушилось в копь.
…Костя сидел у вновь разведённого костра и спорил с братом. Андрей полулежал, облокотившись на свёрток из тёплых вещей и пристроив переломанные ноги к огню.
— Идти тебе надо, за подмогой, — он с гримасой пошевелился – как иначе?
— А так. Не выдюжишь ты двое суток, замёрзнешь без движения. Кто костёр поддерживать будет? То-то же… И темнеет уже, пока я доберусь, да народ подниму – сколь времени пройдёт? Потом до тебя же надо, и с тобой обратно проваландаться. … Помрёшь так, точно, — Костя поворошил угли.
Андрей прикрыл глаза.
— Выручай, как сможешь, — и потерял сознание.
…Волокуши Костя сделал, когда солнце уже позолотило вечерней сказкой ледяные верхушки деревьев. Затащив на них брата, он закинул за плечи самоцветы, сложил рядом необходимый скарб и ружьё, сел на поваленный ствол. Парень не из робкого десятка был, по ночной тайге ходил без страха, но сейчас холодный, липкий пот тёк по щеке. Было страшно. Страшно до жути, до боли в сердце. Нет, не наступающая ночь пугала его: мысль, что не справится, отравляла его сознание. Скрепя сердцем, Костя тронулся в путь, преодолевая каждый метр, словно последний в жизни. Было тяжело. Лыжня до реки изрядно петляла, заставляя его часто останавливаться и перетаскивать волокушу с братом через завалы, отбирая последние силы.
Как ни короток был путь до Режа, а дошёл до реки Костя, спустя четыре часа, уставший, но не сломленный. Требовался отдых. С грехом пополам разжёг костёр, пытаясь унять пробирающийся через ватник предательский холодок. Андрей тихо стонал: ему этот переход дался не в пример хуже, чем брату.
Отдохнув, Костя снова двинулся по маршруту и вышел на середину водной глади, по их с Андреем проторенной когда-то лыжне. И здесь мороз снова сыграл с ними злую шутку. Ударив резко, сильно, он заковал верхний слой снежного покрова в броню, оставив ниже то, что давно таяло под мягким мартовским солнцем.
Костя, истратив последние силы, протащил брата ещё несколько километров, каждый раз выдёргивая лыжи из снежного плена. Внизу, под слоем наста, была та же наледь, что встретила братьев по дороге на Адуй. Лыжи, в которых шёл Костя, мгновенно обледенели и захватывали с собой всё больше воды и мокрого снега, превращаясь в пудовые гири.
Упав где-то возле устья Скопинской Талицы, Костя только смог подползти к брату и, обняв его, уснуть.
…Проснулся он, неожиданно даже для себя, уже утром. Андрей бредил. Руки не слушались, ноги перестали чувствовать и лыжи, и валенки. Скинув всё, что у него было, он потопал к берегу. Там избавился от лыж и, со слезами отчаянья на глазах, потащил волокушу по целине, петляя между деревьев.
Сложно сказать, какое чудо ему помогло до деревни ещё восемь километров пройти, в беспамятстве. То ли запасы сил у него были не в пример больше, чем думали, то ли злости хватило, а может, помог кто, только вышел Костя в Колташи к вечеру того же дня, когда посреди Режа проснулся. С братом вышел.
Долго та история по деревням гуляла. Всё удивлялись деды, как оно получилось. И то странно: смерти после этого случая на Адуе разом прекратились. Как будто, кто плюнул с презрением, и отвернулся. Выборные бегали опосля, мешок искали. Да где там – сильный снегопад был, всё укрыл, даже лыжню не увидели. Так и растаяла река вместе с котомкой, в мае.
Андрей живым остался. Хромает теперь, правда, но по лесу за кабанчиками бегает, точно раньше. Редко, кто без последствий от него уходит. Одно слово – мастер.
А Костя… Довелось мне недавно с ним про жизнь разговаривать, тогда он мне эту историю и поведал. Только теперь он Константин Михайлович зовётся, уважают его в селе. Совсем седой стал, но на подъём по-прежнему, молодой, лёгкий. Часто к нему за советом захаживают, особенно, если совет по каменному делу придётся.
А ещё он, давеча, берилл показал, приметный. Таких на Адуе, почитай, и не видели никогда: весь зелёный, что стекло бутылочное, а внутри как жилка идёт, синяя-синяя. У Галанино нашёл, в россыпи. Добрый камень. Из котомки.
Видать, простила Хозяйка тех, кто тогда в леса выйти боялся. Только думается мне, что место то, заветное, не посреди лесов было, и не на отмелях, куда самоцветы тугой волной выбросило. А где – каждый сам для себя решит, коли надобность будет.
