Режевские легенды, предания и сказы
Семениха
В старые времена старатель – это человек с гораздо большим чувством свободы, чем у обычных крестьян: каждый год эти люди разрывали связи с обычным окружением, становились свободными от различных социальных норм, им часто приходилось делать нелегкий выбор, рисковать: «пан или пропал». А какие характеры в результате, эмоции… Похлеще шекспировских будет! Далее история, что связана с адуйской Семенихой, пожалуй самой известной самоцветной достопримечательностью Режевской земли.
А. В. Маковецкий
Погреб
Недавно это было – года в семидесятые прошлого столетия, в аккурат, когда все копи дедовские, довоенные, ивняком да сосёнками поросли, обвалились.
Стояла заброшенной и копь Панфила Семёнина, знаменитая на весь мир «Семёниха», из которой в девятнадцатом веке добывались великолепные аквамарины и аметисты. Подводами считали тогда друзовый материал, и тянулись подводы эти, гружёные пудовыми штуфами с дымчатыми адуйскими аметистами и бериллами в Екатеринбург, Санкт-Петербург и далее, за границу…
Лето в тот год жаркое выдалось и мужики, нанятые из разных деревень для работы на копи, с сожалением поглядывали на пересохший ручей рядом со старыми отвалами. Ходить за питьевой водой приходилось полкилометра, к колодцу на кордоне, а в редкие дни, когда уровень в колодце опускался и того далее – к покосу. Даже осенние затяжные дожди не могли напитать ручей влагой: вся вода тут же скатывалась в болотинку, образовавшуюся ещё во времена разведки проявления в бульдозерной зачистке.
Мужики роптали: уже третий месяц они бьются впусте: копёр обновили, клеть новую поставили и даже пятиметровый штрек прошли по жиле, а результат – только шишки на лбу, не проходящие от сырости царапины да накопившаяся злость.
Жила манила, того и гляди, занорыш случится: шёл крупный блоковый пегматит с редкими кристалликами дымчатого кварца – знаками, кристаллы мусковита были изъедены и рассыпались в руках, самые маленькие «лохмотья» размером напоминали крепкую мужскую ладонь. Кроме того, усмотрели хитрую, секущую пегматит вкрест кварцевую жилку, в раздувах которой уже несколько раз попались небольшие кармашки с бледным аметистом, наросшим на молочно-белую кварцевую подложку.
Занорыш обещал быть серьёзным. Николай, тот, кто и затеял всю эту канитель, говорил о гигантских аквамаринах чистой воды, штуфах редкой минералогической ценности, и конечно, о вырученных за них деньгах – больших тысячах, не поддававшихся простой крестьянской арифметике.
Всё чаще по вечерам в гостевой избе на кордоне царила гнетущая тишина, лишь изредка нарушаемая чирканьем спичек, смачными глубокими затяжками с обязательным плевком в угол, да парой ничего не значащих фраз про плохую погоду, твёрдые нары, да вечно сырые дрова. О той, прежней жизни старались не вспоминать: мысли о жёнах и детях, брошенном хозяйстве лишь добавляли глубины тяжёлым морщинам да седины в давно нечёсаной шевелюре.
Всё ближе подкрадывался ноябрь: хвоя уже скрипела под ногами, лёгкий ледок покрывал забытые на крыльце обутки, а ветер по ночам завывал так, что казалось, будто стая голодных волков кружит вокруг избы. По нужде выходили с опаской, каждый раз примеряясь к стоявшим в переднем углу вилам.
…Утро, как всегда, началось ворчанием – редька с квасом уже никому не лезла в горло. Ладно, вчера Анатолий, самый молодой и фартовый во всём, кроме камня парень подстрелил на Таборском болоте куропатку, и можно было надеяться, что обед будет пахнуть мясом. Кроме птицы, с болота принесли много слегка подмороженной уже клюквы, и ароматный, с кислинкой, чай скрасил серое утреннее настроение.
После завтрака разделились: Талгат, хитрый пожилой башкир, жалуясь на ревматизм, остался хозяйничать в лагере, остальные со вздохом потянулись на яму.
Снова запел трос, и клеть унесла в тёмное нутро шахты Николая, впервые нарушившего им же заведённое правило – по одному не спускаться. Но сегодня он чувствовал необъяснимый трепет. Сердце колотилось быстрее обычного и, вместо привычных ста ударов до дна он успел насчитать все сто пятьдесят. Оступившись в приямок и набрав в сапог воды, чертыхнулся: только вчера прошёл мучивший его неделю резкий сухой кашель.
Фонарь выхватил из темноты ослепительно блестевшую от слюды широкую жилу пегматита. Николай подошёл, ласково провёл ладонью по камню и замер, в раздумьях.
Вспомнился сегодняшний сон. Он, ещё юнец, стоит на свежем отвале и смотрит вслед телеге, увозящей последних горщиков с Семёнихи. На задке телеги сидит смешной дед: весь седой, белый-белый, сидит и улыбается в бороду…. И протягивает шапку из овчины – полную чистейших кристаллов аквамарина. Николай кричит что-то старику, бежит за телегой, но догнать не может. А дед всё тянет шапку, тянет и улыбается… Сон был странен.
Николай, выпускник Уральского политехнического, не особенно верил в мифы про Хозяйку-хранительницу и всех, кто окружал таинство добычи камня, но сегодня в душе что-то надломилось. Скорее, от безысходности и маетного ожидания, но хотелось верить – не зря видел старика с шапкой драгоценных камней, не зря… Правда, немного смущало, что телегу он так и не догнал. Анатолий, накайлившись за день, захрапел, как пожилой мерин, прервав сон. Николай злился на него и удивлялся этой злости, с каких это пор он стал обращать внимание на такие вещи? Да ещё в шахту один полез – сейчас наверху пересудов будет, что у бабок на базаре в зряшный день. Ничего, думал Николай, через пару часов все думки с потом вылетят, забудут, как языком во рту ворочать.
С этими мыслями Николай провёл рукой по щели между плитами отдельности в жиле, отвернул небольшой кусок полевого шпата… и замер. На плите была тонкая, еле заметная глазу плёнка из жирной глины с блёстками слюды. Сердце зашлось, готовое вырваться из груди. Это был знак. Из тех, которые не врали, которые обещали встречу с манящей неизвестностью, с настоящим камнем…
Он собрался с духом, постоял, прислушиваясь к тишине. Присмотрелся более внимательно: до занорыша, по всем прикидкам, выходило метра полтора, не больше. Значит, дней пять работы…
Поднявшись на поверхность, он присел на урчащий генератор, глубоко и со вкусом затянулся припасённой для такого случая сигаретой с фильтром. Мужики стояли и смотрели – они знали, что Николай не курит уже давно, лет пять. Смотрели на медленно таявшую сигарету, на его улыбающееся лицо….
-В клеть! — заорал бригадир Лёха, здоровый рыжий детина, оставивший ради этой авантюры трёх сыновей в Черемиске и беременную четвёртым жену. «Шевелись, босота!», «Чего зенки вылупил, работа стынет!» — мужики галдели на все голоса, и видно было, что отлегло от сердца, заблестели глаза, и работа заспорилась, закипела.
Неделя пролетела незаметно. Вечера теперь смаковались особенно. Мужики прикидывали, какой камень будет, да по какой цене он сейчас на рынке, особенно ежели в Москву везти, да как делить будут, да на что пойдёт такой куш….
Все сходились во мнении, что главное – это поправить дом, накупить на зиму одежды, да выбраться с семьёй в город, развеяться. Лёха и того дальше пошёл – уже шил холщовые мешочки множественных размеров, для «каменюк разных, штоп не перепутать». Мужики посмеивались за спиной, но вслух не шутили – Лёха был горяч и скор на руку, а руки у него, что оглобли были, от подзатыльника потом не каждый и отходил.
Николай совсем немного ошибся в расчётах — вместо пяти дней колотились неделю, попутно взяв крохотный карман с зеленоватыми бериллами – самые большие кристаллы были со спичку. «На поглядку» — с такими словами Талгат воткнул их в пластилиновый шарик и подвесил к притолоке, — «чтобы видели, не зря бьёмся»! И каждый подходил, рассматривал снова и снова, вздыхал о чём-то….
На седьмой день, в полдень, Лёха дал условный знак — подымай! Все столпились у ствола, заглядывали вниз, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу. Лёха вылез, запрокинул ковш холоднючей, коричневой адуйской воды и пробасил: пробили!
Что тут началось… Кто плакал, кто смеялся, кто-то, закуривая, матерился на отсыревшие спички и все говорили, говорили, говорили… Николай, молча зашёл в клеть, перекрестился, чего отродясь не делал и дал отмашку – опускай!
Внизу, в жиле, среди белой в свете фонаря породы зиял чёрный пробой. Он подошёл, поднял кайло и с остервенением заработал, расширяя небольшую дыру. Сразу было видно – занорыш кубов на десять, если не больше. Камня в таком кармане сотни, тысячи килограмм…
Через час Николай поднялся. Серое лицо его было странным: такое мужики видели, слава Богу, нечасто. У покойников. Обвёл невидящим взором всех стоящих, твёрдой, чеканной походкой обошёл копёр и выключил по очереди все четыре насоса. Потом развернулся и пошёл в лес. Никто не окликнул его, не попытался остановить, все стояли оцепеневшие, как будто пригвождённые к земле невидимой силой. Оцепенение, казалось, длиться вечно.
Первым очнулся Трофим, мелкий невзрачный мужичок неопределённого возраста. Он бросился к клети, и это послужило сигналом для остальных: кто кинулся включать насосы, кто побежал за Николаем, кто рвался в шахту…
Внизу, на фоне всё того же, ослепительно-белого пегматита в человеческий рост был вырублен проход в занорыш. Все, кто смог поместиться в клеть стояли и смотрели, не в силах оторваться.
В занорыше, действительно огромном, лежала полусгнившая бадья. Самая обычная, из тех, которыми деды поднимали породу на вороте. По стенкам ещё видны были остатки деревянной крепи, земля блестела от занорной глины и обломков дымарей, но карман был пуст – старики умели работать.
— …Вот такая история приключилась — закончил Талгат, уже крепко поседевший с годами, и заглянул в стакан. Плесни мне ещё, что ли.
— А Николай… Вернулся он? А остальные как? – допытывался я.
Талгат помрачнел.
— Нет… Искали, да где там, Адуй же… Слыхал, видели его потом, в Крутихе. Как тень ходил. Да с тех пор и сгинул. А остальные? Кто там умом не ослаб, сейчас вон – он кивнул на бутылку – туточки все… Мужики-то что? Они крепкой веры были – да и Николай мог уговорить, в этом он мастер. Чтобы в артель на паях войти, многие по два урожая будущих запродали, а Трофим, отчаянный малый, вон, кровлю с бани заложил…
— Мне одно непонятно, — немного помолчав, продолжил башкир, — как деды наши на тот занор сверху без разведки вышли? Единой дудкой сорок метров махнули… Прямёхонько в погреб.
После этих слов, как ни пытался я расшевелить его, ничего не вышло. И лишь, когда, выходя, скрипнул дверью, он встрепенулся – погоди малость!
— На вот, — и подал мне потрескавшийся пластилиновый шарик, с торчащим из него мелким кристаллом аквамарина – держи. На поглядку! И захохотал так, что эхо долго ещё кружило по деревне, пугая местное, привыкшее ко всему вороньё.
А я с тех пор на Адуй часто бегаю. И сны там действительно, удивительные снятся… Только вот телеги в них, я пока всегда догоняю.
