Режевские легенды, предания и сказы
Турмалин и переливт
Среди многочисленных самоцветов и цветных камней режевской земли самые знаменитые, прославившие не только окрестные места, но и весь Урал – драгоценный малиновый или полихромный липовский турмалин и поделочный переливт.
Минералогическим символом режевской земли называют шайтанский переливт, лучшие образцы которого достигают волшебной красоты благодаря ярким причудливым слоям или полоскам разных цветов, как будто насыщенных солнцем. Камень из глубинных слоев не столь ярок, но рисунки из его полос также завораживают. Уральские яшмы и малахиты более знамениты, чем наш переливт, но вряд ли могут представить более очаровательные картины.
А. В. Маковецкий
Переливы
Много лет минуло, как нашёл Фёдоров возле родной деревни дивные камешки: здесь завитушка, там колечки да волны разные, а уж красок на них Хозяйка от всего сердца плеснула, не пожалела. Ну, кинулся тогда крестьянский люд по лесам, выметы искать, но выяснилось вскоре, что поддерновики-то совсем не ровня жильному скварцу оказались: на пашенках и цвет у камня гуще, и завитушки интереснее – богаче камень, в общем.
И, что удивительно, цену этот чудной камешек не набрал, сколько скупщики не бились. Сначала пошел, конечно, полетел бойко, но после, когда возами его отправлять стали, совсем обеднел. Ну, а как с копейкой у них разлад вышел, горщикам он даром не нужен стал. Так и заросли потихоньку жилки сосновым лесом, осиротели…
…Медвежка тогда деревней короткой считалась – десять домов всего вдоль реки вытянулись, огородами к самому руслу. Да и как ей силу набрать было, если по одну сторону Шайтанка стояла, в двух вёрстах, а по другую Липовка? Где уж здесь хозяйством прирастать… Но горщиков, что по тем временам в каждой деревне на улицу до пяти приходилось, в Медвежке девять было, по числу дворов почти. Кто пегматиты тряс в околотке, кто аметистом за Режом баловался, а Клочков, вон, на Адуе промышлял – всем заделье находилось, да и приварок к крестьянской доле, тоже.
Правда, одна изба в деревне особняком стояла. Хозяйка, Ульяна Алексеевна, женщина в пожилых годах, жила одна, ведя немудрёное хозяйство. Ну, соседи помогали понемножку: кто дров привезёт, кто воды натаскает… Тогда, в небольших деревнях, одной семьёй жили — тем и держались. Супруг её, покойный, Иван, к камню тоже не последнее отношение имел – станочек крутил. Безделушки больше делал, что у лотошников на любой ярмарке блестят, переливаются, но со странностями. То заколку смастерит такую, что девушка, до поры без жениха ходившая, сватов потчует, то брелок из хрусталя, что увечного на ноги ставит… Вот с безделушки его, эта история и началась.
Жил тогда в Южаковой ухарь, Пашка Соловей. Парень молодой был, резвый, но без царя в голове. Два дела у него виртуозно получалось: камень обрабатывать, и горькую пить. Но девчушки, удивительно, к Пашке прямо в очередь становились, себя в подружках испытать. Да где там! Каждая по-разному ушла, вытерпела его выкрутасы только Настя. Чего уж ей так в нём приглянулось, непонятно: девушка из крепкой семьи была, скромница редкая. А тут, смотри-ка, и гнева отцовского не убоялась.
Пашка в ней души не чаял, по любому поводу украшения своей работы дарил. А они, надо сказать, не только окрест ценились — из Екатеринбурга наезживали, за покупками. И вот, как-то, на ярмарке в Мурзинке, где они с Настей вещицы его пристраивали, да чужое рукоделие смотрели, и случился поворот всей его беспутной жизни.
…К концу уже торговля подходила, народ по домам разъезжаться начал: кто налегке ехал, с песнями, кто, молча подводы грузил, а кто и в рюмошной уже всю выручку оставил. Там-то и встретил Паша своего знакомца из Нейво-Шайтанки, Фёдора.
Оба уже хорошо навеселе были, обнимались долго. После, Фёдор с гордостью положил на стол своё приобретение:
— Смотри, друже, чего я тут за полцены в последний день отхватил!
На столе лежала странная вещица: колокольчик, из переливта. Узор богатый конечно, но больше в табачные цвета уходил: выглядела поделка просто.
Пашка поморщился:
— Ты Фёдор, совсем не знаешь, куда копейку деть? Так у меня всегда двери открыты: я тебе ещё и не таких погремушек сделаю!
— Э, нет… — Фёдор поднял колокольчик над столом, — слушай…
Ему достаточно было слегка пошевелить кистью, как по зале понёсся звон: нежный, упругий, как будто тончайший хрусталь слегка соприкасается боками. И вместе с тем, было в этом звуке что-то норовистое, сильное, заставляющее кровь упругими толчками биться в сердце.
Может, и свёл бы парень всё на шутку, не потеряв лица, но подошла Настя, до того тихонько занятая разговорами с подругой. И так, видимо, её этот звук задел, что она ещё и ещё раз поглаживая узорчатые скаты, вслушивалась в манящий зов. Выразительно посмотрела на Пашу:
— А ты… так можешь?
Пашка развёл руками:
— Я ли не мастер? До той поры рюмку не наполню, пока не сделаю тебе колоколец лучше этого!
Что вслух обещано, то долг. Третья неделя уж пошла, как парень в сарае, где у него станок стоял, над поделкой бился. Все свои запасы переливтовые извёл, всю обрезь у местных умельцев скупил, что для работы годилась. Какие красивые, тончайшей работы выходили у него изделия! Но Фёдор, заехавший мимоходом, долго цокал языком, пытаясь пробудить их, одну за другой. Всё тщетно: колокольчики были будто живые, нежно переливаясь, играли в лучах вечернего солнца, но… вместо нежных звуков, лишь слабо стучали в юбку.
— Глухари у тебя, Пашка, выходят, — и Фёдор, хитро подмигнув, нарочито смачно приложился к ополовиненной бутылке.
…Спустя месяц после ярмарки, парень пришёл к Насте.
— Извини, ладная, но не выходит у меня ничего. Как будто та поделка, заговорённая была, не иначе. Всё так делаю: и толщину, где надо, вывожу, и точки пускаю, а всё едино – молчат окаянные. Ты меня, Настюшка, извини, но я свою дорогу выбрал: поеду до Медвежки, за камнем. Заодно и Мастера навещу, коли, жив ещё. А до того, как слово своё сдержу, не вертаюсь. Одна теперь мысль в голове засела, не сковырну никак. А как приеду – женюсь! – и Пашка, не дожидаясь женских воплей, выскочил в сени.
…Через неделю, оставив все хозяйские дела соседу за партию колокольцев, парень подъехал к Медвежке. Горщики местные поначалу вскинулись было, но, как услышали, за каким богатством тот пожаловал, сразу отстали, а на вопрос об Иване только в сторону дома его кивнули – разбирайся сам, мол.
Напросился он на постой к Ульяне просто: честно сказал, что за камнем, из Южаковой, да с мужем поговорить, поделки его волшебные посмотреть. Ну, расстроился, конечно, что хозяина уже и в живых нет, да деваться некуда – остался, по предложению Ульяны, пока камень подходящий не сыщется. Крыша, и хлеб нужны были, как ни крути.
…Так и потянулись вечера, под тихий и быстрый говор пожилой женщины, под длинные, бесконечные рассказы о старине, минувших днях и тех случайных радостях, что выпадали на долю бездетной четы.
Хозяйка, ссутулившись на стульчике у натопленной печи, любила вспоминать мужа, тихой скороговоркой переживая заново моменты их совместной жизни:
— Ваньша-то, слышь, не просто шлифовал когда, а и по камень бегал, осенью больше. Ну, всяко находил: и синие камешки, и зелёные, а раз и самосвет принёс…
— Какой самоцвет, мать, красный никак? – парень улыбнулся.
— Так, Пашенька! Длинный палец был, будто изнутри светился. Одно слово – самосвет! Долго вон, под иконкой стоял, да помер Ваньша, хоронить надоть…. Добрым людям отдала, чтоб, значит, по-человечески всё было….
…С утра до вечера Паша бродил по лесу, находя по приметам покинутые жилы, добывая забытый всеми камень: серо-синий, с глубины, жёлто-коричневый, с поверхности… Иногда, под вывернутыми ветром корнями, или в свежей борозде попадались и медово-красные камешки, редкого, глубокого рисунка и цвета. Все они были настолько разные, что парень часто забывал, зачем он здесь, открывая для себя всё новые и новые грани этих удивительных самоцветов.
Шло время, и переливт, что обрабатывался во дворе под навесом, начал звучать. Потихоньку, еле слышно, но язычок его, соприкасаясь с узорной юбкой, запел. И тем звук становился тоньше, тем переливы выходили волшебнее, чем больше влюблялся в этот странный камень мастер. Работал Пашка по нему против всех законов, сердцем работал, не руками.
И вот настал момент, когда он поднял вверх крохотный колокольчик, на плетёной нити подвешенный к сосновой ветке. Подул ветер, и по деревне побежал неземной звук: словно душа девичья, неуспокоенная, на свободу вырвалась. … Такой сумасшедшей смесью из светлой радости и горькой печали была наполнена песня, такой молодой женской силой захлестнуло улицу, что горщики, которые в тот момент недалеко лучились, перекрестились истово и с опаской по сторонам за оглядывались. Паша влетел в избу, чуть не снеся молодецким плечом распахнутую дверь. Ульяна Алексеевна, прислонившись к остывшей печи, вытирала косынкой слёзы, перешёптываясь с прошлым:
— Как Ваньша мой, когда последнюю поделку закончил. Звон от его такой же стоял, на дальнем покосе слыхать было…
Увидев Пашу, продолжила уже окрепшим голосом:
— Мечта у него была – голос в малую звонницу сделать, на церкву в Липовке. Чтоб наш камень всем звучал, значит, не медная болванка…
Утёрла рукавом сырость, слегка отвернулась от гостя, который стал сыном:
— Уедешь теперь…?
Паша вдруг словно протрезвел, словно все эти месяцы находился в беспамятстве:
— Мать, а сколь… времени-то минуло?
— Так три годочка почитай, Пашенька, ты у камня бьёшься…
Паша, постояв в оцепенении минуту, вдруг словно взорвался, схватил шапку да поделку свою, и выскочил из дома.
За искусство то, что парень у Хозяйки упорством своим вытянул, расплачиваться пришлось, конечно. Настюха, не дождалась весточки от него, исчезла с концами. Всей семьёй из деревни уехали. Куда – неизвестно. Изба, что на попечение соседу оставалась, пустой стала. Как Никифора болезнь скрутила, из дома всё вынесли, до чего руки дотянулись. Забор, и тот выдрали, на дрова. Ходил Паша по деревне, словно тень, ещё неделю, пил сильно. А потом сгинул.
Где он тогда приют нашёл, никто не знает. Доподлинно одно известно: в Липовской церкви, до войны ещё, удивительный колокол в звоннице появился, узорчатый.
Может, и случайно конечно, но переливы его, что по всей округе разносились, с лучшими годами совпали, которые деревня помнила. Когда звонарь колокола трогал, людям не просто верить – жить хотелось.
Они и жили. Широко жили, вкусно.
Так вкусно, что привкус этот до сих пор остался. Чувствуете…?
